Настало время пергамента... Листья, руки, душа - все истончилось в прозрачность. Все стало хрупким, хрустким, ранимым и зрелым. Все стало острее, и одиночество тоже...
Наверное, он просто стал старым... Или наступила осень... А может и то, и другое.
На лице прожившего долгую жизнь должен быть покой и мягкий свет. Мудрость, доброта, любовь и смирение. И все морщинки должны разгладиться. А как же иначе? Ведь он получил уже ответы на многие вопросы, мятежное сердце давно успокоилось и бьется ровно, дороги, звуки и запахи уже никуда не зовут, глаза никого не ищут, а душа... крылья ее сильны и упруги. Лицо прожившего долгую жизнь должно быть красивым, ибо он познал красоту, и она поселилась в нем, спина должна быть прямой, ибо только так можно тянуться к свету, а руки должны быть теплыми, ибо доброта, текущая из них, согревает все, к чему они прикасаются. Но я такого, прожившего долгую жизнь, нигде и никогда не видела. А он...
Он именно такой - красивый, добрый и теплый.
К нему пришла осень, так же, как и ко всем... И опять расцветают крупные розы, веселые, тугие, чуть пьяные. Они жадно купаются в золотистых брызгах неостывшего еще солнца и поют о том, что жизнь забавна и занятна. И большая старая яблоня все сыплет и сыплет щекастыми душистыми яблоками. И калина, словно разудалая купчиха, нарядилась в гирлянды красных бус, потяжелела и набухла. Все вокруг ярко, пышно и празднично.
Но солнце все больше зябко кутается в серую фланель волглых туч. По ночам сильно тянет сыростью. Она выползает из оврагов, лощин и болот, рассыпается мурашками по спине и гонит в тепло. Лес становится реже, тоньше и звонче.
Скоро по стенам зло захлещут пощечинами ноющие дожди. Ветер поможет деревьям застелить землю толстыми желтыми коврами листьев, которые будут шуршать и путаться под ногами. По утрам небо станет выше, голубее и пронзительнее. Вода в озере остынет и потемнеет. Птицы умолкнут как перед чем-то очень важным. Перед чем-то важным...
А потом... придет пора Безмолвия. На мир обрушится тишина. И его старые толстые стены занесет серебром. Оно заполнит все его морщинки и трещинки, набьется под крышу и под пороги. Запорошит его окна, и он перестанет видеть мир и надолго уйдет в себя, задремлет, затоскует. Он будет в полузабытьи вспоминать, как его, еще совсе юного и крепкого, везли с Волги, по глухой и заросшей дороге. Сначала по мягким разноцветным мхам, которые словно бархат, расстилались под ногами. Потом по рыжим высоким папоротниками, вдоль березняка. Потом по жирной и черной болотной земле, где он надолго и глубоко увязал, и за него цеплялась высокая, жесткая и сочная трава, и пахло тиной и стоячей водой. Потом по сухому и высокому сосняку, где воздух, напитанный хвоей, словно наполнял силой все живое.
А потом он долго-долго просто жил, укрывая в своих теплых объятиях от дождя и рваного ветра, от колючего снега и сырости, от непогоды и обжигающей стужи всех в нем живущих. Ночью он преданно охранял их сон, днем, чуть задремав, неожиданно вздрагивал и просыпался от звонких детских голосов. Он просто долго-долго жил...
И теперь он стал старым. Он уже не мог справиться с дождем и ветром, и они проникали будто в самое его сердце. И он все реже стал слышать людские голоса. Он почувствовал себя одиноким.
И только старая черемуха за его окном в самые мрачные и темные дни неистово билась грудью об его крышу, и, цеплялась руками за его стены и ломая пальцы, шептала ему о своей боли, о несбывшемся, об ушедшем, о невозможном...
А потом она кричала о том, что сильнее Любви в этом мире только Смерть, а еще сильнее Любви Гордость, и что сильнее Любви может быть еще Ненависть, что больше Любви может быть только Нежность, а выше Любви не может быть Ничего...
А он слушал и не знал, что ей ответить, как утешить, как дать ей покой.
Он стал слишком одинок и не знал, где взять силы, чтобы нести свое Одиночество с Достоинством. Это все, что ему осталось...