Она любила иногда забраться высоко-высоко, сесть, ежась от колючего ветра, и смотреть далеко вниз и вдаль, где расстилались зеленые цветущие долины, серебрилось и нежилось в бледной дымке ленивое томное Море, и сияли ледяным синеватым переливом островерхие заснеженные пики.
И ей было страшно всегда...
И страшно было не от того, что она забралась довольно высоко, и один неверный шаг - и пропасть поглотит ее в своих объятиях. И все кончится... Но кончится лишь для нее, так как эта молчаливая пропасть будет жить вечно, и эти величественные и грозные вершины и сливочные языки ледников будут бесконечно сверкать под лучами солнца, и эти изумрудные долины каждое лето будут переполняться жизнью.
А страшно ей было от того, что она остро чувствовала вибрации и дыхание Земли, та казалась ей слишком живой, очень старой, мудрой и непостижимой для ее понимания. И она, жалкое маленькое существо, пришла и разбудила ее от сна. И ей казалась, что Земля непременно ее накажет за то, что она заглянула глубоко-глубоко в самое сердце ее сердца и попыталась узнать все ее тайны. Ее пугало царственное величие и грандиозность Природы. Она знала, что если долго-долго вглядываться в бездну, то бездна начнет вглядываться в нее. Она прочла об этом когда-то в одной умной книжке. И ей опять становилось страшно.
И в такие моменты ей всегда хотелось стать птицей. Нет, не той милой и беззаботной пташкой, весело и глупо щебечущей по утрам. А медлительной и тяжелой, суровой и хищной птицей, с огромными крыльями, цепкими крючковатыми лапами и зорким глазом.
И она хотела бы бесконечно парить над мутной алчной бездной. И тогда бездна никогда не смогла бы заманить ее в свои липкие объятия. И птица эта летела бы легко и свободно. Вся ее жизнь была бы умиротворенной и безмятежной. Ее крылья поддерживали бы потоки свежего обжигающего воздуха, и зеленые долины весело подмигивали бы ей быстрыми серебристыми речками, и солнце согревало бы ее сердце...
Но она знала, что ничего нельзя изменить. Все есть так, как есть. Все нужно. Все справедливо.